Франко Хуллер – итальянский художник и фотограф. Последние 3 года он живет в Праге.
Франко – абсолютно лыс, подтянут и энергичен.
Возраст его определить невозможно, Франко можно дать 35, 40 или 50 – в зависимости от опыта и пола дающего.
Он смачно матерится на неродном ему английском языке, мягко и быстро говорит, и много жестикулирует.
Кажется, что с ним невозможно говорить о чем-то серьезно. Хотя скорее не так...
Кажется, что с ним невозможно серьезно говорить о серьезном, но вполне получается говорить о серьезном с юмором, иронией и английским матом.
Франко Хуллер – итальянский художник и фотограф. Последние 3 года он живет в Праге. Франко – абсолютно лыс, подтянут и энергичен. Возраст его определить невозможно, Франко можно дать 35, 40 или 50 – в зависимости от опыта и пола дающего. Он смачно матерится на неродном ему английском языке, мягко и быстро говорит, и много жестикулирует. Еще Франко часто шутит и улыбается. Тогда становится заметным множество мелких морщинок вокруг его глаз. Кажется, что с ним невозможно говорить о чем-то серьезно. Хотя скорее не так... Кажется, что с ним невозможно серьезно говорить о серьезном, но вполне получается говорить о серьезном с юмором, иронией и английским матом.
Мы встретились с Франко в битком набитом кафе, недалеко от Чешского Народного Театра и заняли единственный свободный столик. Как оказалось – единственный в этом заведении столик для некурящих. В результате, Франко оставил нетронутой только что купленную пачку сигарет, а нашего редактора бил никотиновый колотун. Не унывая, мы заказали кофе и штрудель, и провели следующий час, обсуждая Чехию, фотографию, образование и искусство.
Во время нашего телефонного разговора ты упомянул, что тоже в свое время занимался выпуском журнала...
Да, занимался. Я тогда был существенно моложе и жил в Венеции. У меня образовались друзья среди студентов философии, литературы, всего такого подобного. Они хотели делать журнал, и им нужен был человек, который занялся бы его “эстетической” частью. Собственно, так мы и познакомились.
Журнал должен был быть бесплатным. Это было для нас принципиальным моментом. В результате, мы уперлись в проблему постоянного поиска новых спонсоров, новых способов выживания. И Венеция... Венеция – очень маленький город. В первый раз ты просишь денег у мясника, у пекаря, собираешь понемногу там и сям. Во второй раз они на тебя смотрят уже по-другому. В третий раз они на тебя не смотрят вообще.
Где ты получил художественное образование?
Я учился в Академии Художеств в Болонье. Я никогда не думал, что стану художником. Когда мне было 4, я хотел стать мясником. Потому что мне нравился запах мяса. Мясные лавки с развалами мяса были для меня раем. Милое время...
Потом... Моя сестра научила меня рисовать. И через некоторое время это стало моей основной характеристикой. Ты – тот ребенок в классе, который рисует лучше остальных. Потом, после школы я оказался перед выбором. Меня интересовали философия и психология. И я умел рисовать. Помню, я пошел к учителю философии и спросил: “Я не знаю, что мне делать. Что мне выбрать?”. И он ответил: “Если у тебя есть практический навык - развивай его. Философия никуда не денется”.
Так я пошел в Академию Художеств. Я пошел туда, потому что отчаянно хотел, чтобы меня научили рисовать. Понимаете, я был самоучкой. Когда смотрел на картины Больших Мастеров, то хотел знать детали, технические детали. Поэтому я подал документы в Академию Художеств, прошел конкурс и был принят. И я представлял, что теперь смогу коротать дни в размышлениях об акварелях, масле, растворителях... Разумеется, ничего подобного не случилось. Все изменилось, к сожалению, с приходом концептуального искусства – большинство моих учителей учили меня концепции красоты, а не тому, какой растворитель больше подходит к акрилу или маслу.
В Академии я провел 5 лет. И после нее я продолжал рисовать, делать выставки. Я победил в соревновании ассоциации “Молодой Итальянский Художник”, и они дали мне площадку на 2 года. Так я открыл интерактивную галерею “Flaneur” (“наблюдатель” на французском – FIX).
Раз в месяц мы делали новую выставку. Потом мы просили людей как-то на нее отреагировать. Мы сделали систему сенсоров и лампочек, так что, когда кто-то проходил мимо галереи, огни зажигались и внутри было все видно. Мы просили прохожих оценить увиденное. Из 9 первых выставок им нужно было выбрать 3 лучших, чтобы во второй год работы галереи я занимался тремя темами, которые выбрали зрители. Вот, так оно и было. 9 выставок в первый год, по одной в месяц, и 3 финальных выставки, больших, во второй год.
И пока я всем этим занимался, мне кажется, я потерял интерес к рисованию. Потому что рисование – это, в основном, монологи. А монологи надоедают со временем. Мне нужна была обратная связь, поэтому я и пришел к интерактивному искусству. А от него - к фотографии. С ее помощью я могу включать мир в свою работу. Не просто выставлять свои идеи, мысли и проекты, но брать их “снаружи”, обрабатывать и возвращать во внешний мир.
Фотография – это то, чем я занимался здесь последние 3 года, и чем занимаюсь до сих пор. Фотография, как мне кажется, это лучший способ изучать то, что находится вокруг. Прага для меня – место незнакомое, поэтому я все еще учусь, все еще фотографирую. Я приехал сюда 3 года назад из Италии на открытие своей выставки, но так и не уехал. Знаете, как говорят: “Прага – как паутина, попал – не выберешься”. Так как-то и произошло.
Ты знаешь чешский?
Нет, вообще не знаю.
И как, это не мешает?
Не особо. В местах моего обитания все говорят на английском. К тому же, я ленив. Но я могу сделать заказ на чешском в заведении. Это все, что я могу. Я знаю, как добраться до места, войти, поздороваться с официантом, заказать что-нибудь, заплатить, попрощаться – не показав своей итальянской стороны. Но если официант не поймет, что я сказал – тогда труба.
Тебя интересовали философия и психология. Ты к ним не возвращался?
Нет, я напрочь про них забыл. Я потерял всякий интерес к рациональному подходу к жизни с тех пор, как закончил Академию Художеств.
Я правильно понимаю, что ты – один из тех счастливых художников, которые зарабатывают на жизнь своим искусством?
Нет нет, тут все не так просто. Совсем не так.
Я обычно совмещал рисование с другими работами. Я 5 лет работал с умственно отсталыми людьми, потом был учителем в школе для детей от 6 до 14. По-сути – читал им историю искусства. Я всегда совмещал. Сейчас же у меня – первая большая работа. Я до сих пор насчет нее не уверен. Я работаю креативным директором в компании, которая занимается брендингом и упаковками. Я делаю логотипы и всякую графическую всячину. Это неплохо – лучше, чем в МакДональдсе работать. Иногда бывает интересно, я иду спать с мыслью “О, завтра будет интересный день!”. Хотя обычно мне не хочется просыпаться по утрам, чувствуешь себя как “Аааххх...”. Но, знаете, она дает мне деньги, покупает хлеб, позволяет продолжать творить. Так что, это хорошо, поэтому я пока не уволился.
У тебя получается сбалансировать время, которое ты уделяешь работе, со временем, которое ты уделяешь искусству?
Оно абсолютно несбалансировано. К сожалению, большая часть времени уходит на работу. Это самое печальное. Если бы я нашел занятие, где бы пришлось работать руками, было бы куда лучше. Просто копаешь ямы в земле 8 часов в день, потом приходишь домой и думаешь о творчестве. Но когда твоя работа как-то с этим творчеством связана, то она на тебя влияет. Я не знаю как, но уверен, что влияет. По крайней мере, она съедает большую часть моего времени, и я этим совершенно не горжусь.
Франко Хуллер, из серии "La barba e le hungie"
Больше работ из этой серии смотрите на сайте автора: www.frankohuller.com
Ты упомянул, что работал учителем. Каким был твой подход к преподаванию?
Детям, с которыми я работал, в итальянских школах преподают “educazione artistica”. Это художественное образование. Которое сегодня вообще ничего не значит. Это попросту один из двух часов в неделю (второй – религия), на которых ученики делают домашние задания к другим предметам. Когда я сам учился в школе, мне жутко не везло с преподавателями искусства. Это были такие несчастные создания, приходившие по утрам и вещавшие про красоту Ван Гога. Конечно, я ничего не мог понять, потому что мне было 12 лет, а они говорили о “пластичности” и всякой ерунде, о которой я понятия не имел.
К счастью, после этого, в Академии у меня были отличные учителя. Поэтому мне понравилось преподавать самому. Я думал, что это очень глупо заставлять детей, собственно, рисовать, когда у тебя есть возможность (потому что она у тебя есть) научить их ценить что-то, что они никогда бы не оценили сами. Поэтому я сделал упор на историю искусства и с удивлением обнаружил, что детям от 10 до 14 лет может понравиться художник, который мне самому совершенно не близок. Поллок, например. Или им может понравиться дадаизм, который я сам более-менее принял только лет в 20. А тут у меня 14-летние дети. Они видят Дюшама и говорят “Вау!”. Поэтому я наплевал на практику рисования карандашом. Моей главной задачей было приблизить их к определенным темам, чтобы когда они в следующем году поехали бы в музей, их первой реакцией на работы Поллока или Дюшама была улыбка. Это самое большое достижение, я думаю.
Ты-художник помогаешь себе-фотографу?
Думаю, как-то помогаю, во многом – из-за внимания, которое я уделяю композиции. Это такое же естественное внимание, как и в рисовании. Может быть, в фотографии оно даже больше развито, потому что фотография – процесс быстрый, а рисование – медленный.
Как ты относишься к “антикомпозиционной” фотографии – т.е. к фотографии, которая “нарушает правила”?
Мне никогда не нравилось движение, знаете, художественное движение, в котором есть правила. Мне кажется, правила должны появляться после движения, а не наоборот. Когда движение следует правилам, со временем это становится опасным.
Я лично крайне озабочен определенной симметрией и чистотой композиции. Но, что мне нравится больше всего, это когда я вижу фотографию с ошибками. Я люблю цели и задачи, и меня веселит, когда я вижу их в полной заднице из-за ошибок, но выглядит все только лучше.
Как ты думаешь, фотографическое образование важно?
Слово “образование” меня немного пугает. Оно выглядит так, будто ты знаешь что-то, чего остальные не знают и должен сказать им то, что они должны знать. Этимологически educare, educate значат “вести кого-нибудь куда-нибудь”. Что меня, как выходца из католической, а в прошлом – фашистской страны, немного настораживает.
Получается, ты против образования как такового?
Нет, просто в свое время меня успели достать люди, которые пытались вложить свой личный опыт мне в голову. Поэтому я бы так не делал. Я, конечно, во-многом нарцисс, но своей личной точке зрения никого бы не учил. Я бы просто давал кое-какие технические советы. Типа “будешь всегда носить камеру с собой, будешь более открыт к миру вокруг”.
И, мне кажется, это правильный путь – наводнить человека разной информацией. Чем больше ты видишь, тем больше ты учишься. Чем больше узнаешь о своем деле, чем больше точек зрения получаешь, тем лучше. Такое образование мне по душе.
Что ты думаешь о критике?
Я показываю свои работы, и лично я очень зависим от обратной связи. Поэтому я выставляюсь, поэтому я вывешиваюсь в интернете. Я никогда не получаю столько фидбэка, сколько хотел бы. Но я радуюсь каждый раз, когда это случается.
Это дешево и сердито, знаете ли, когда кто-то видит твою работу и говорит: “О, это очень даже ничего. Только это что за дерьмо? Зачем ты сделал это дерьмо, если у тебя есть та работа?”. Обычно это работает как критика. С одной стороны, тебе льстят, с другой – ему нравишься не ты, а твоя работа. Ведь он думает, что только эта работа хороша, а остальные – дерьмо. Это хороший шок, это помогает. Помогает разумно относиться к критике.
В основном, к сожалению, во многом из-за специфики арт-образования, люди не чувствуют себя достаточно авторитетными, чтобы говорить тебе, что они думают о твоей работе. Они говорят: “Сам я в искусстве ничего не понимаю, но! Вот это мне нравится!”. Это то, что ты обычно получаешь. Такой очень стеснительный подход к критике, который больше тебе льстит, чем критикует. И это ужасно, это тупик.
Поэтому, если бы я мог порекомендовать критику, я бы порекомендовал “О, неплохо, только это что за дерьмо?”. Это отличный шок, знаете ли. Потом чувствуешь себя как “О, ok...”
Это нормально для художника – быть зависимым от критики?
Без понятия. Хотя я догадываюсь, что вы имеете в виду. Есть такой, я бы сказал, постромантический взгляд на личность художника: “Ребята, давайте оставим его наедине с абсолютным, оставим наедине с бесконечным, он что-нибудь найдет, что-нибудь выставит, и всех удивит”. К сожалению, в жизни все не так.
Если я вкладываю часть своего внутреннего “я” в фотографии или картины, то внешнее вмешательство может мешать. Но только не тогда, когда ты в состоянии включить его в свою работу. Если ты можешь извлечь выгоду из внешнего вмешательства и использовать его, это будет самой большой твоей победой. Если же у тебя идет противостояние между собой, внутренним “я” и всем остальным миром, то, я думаю, ты упускаешь возможность. Поэтому я так люблю включать реальность, жизнь, людей в свои работы. Потому что, если я один в комнате с белым холстом – это я один в комнате с белым холстом. И мне совсем не весело.
У тебя были провальные проекты?
Да, были. Когда я только приехал в Чехию, меня жутко удивило и расстроило безразличие. Может, здесь и не в Чехии дело, может, оно во всех крупных городах так, не знаю. Первый год я много гулял и рисовал здание главного вокзала. Поэтому я проводил там ночи, рисуя, и видел страшные вещи. Вещи, которые все видели. Например, людей, умирающих на тротуаре, бедняков, просящих милостыню, которых выбрасывают со станции, как мусор, потому что они плохо выглядят и с ними вообще можно делать все, что угодно. Я был шокирован таким отношением, поэтому я занялся проектом, который, как мне казалось, сработает.
Я подумал: с национальной точки зрения, как я могу задеть чувства чешского народа? Как я могу как-то их затронуть с национальной точки зрения, надавить на гордость нации? В Италии это очень просто. У тебя есть 2-3 варианта: скажи про маму, скажи про футбольную команду, и кто-то придет в ярость. Я думаю, во многих странах это так. В Германии достаточно руку поднять, и будет какой-то эффект. Я думал, здесь тоже будет нечто, что сработает так же. Но – нет. Если ты касаешься религии - никакой реакции, здесь никто особо не религиозен. Если касаешься коммунистического прошлого – никакой реакции. Это дела давно минувших дней. Если мамы касаешься – им насрать, если дочерей – им насрать. Только если о пиве или о хоккейной команде заговорить, то что-то где-то зашевелится.
Я подумал, отлично, раз я не получаю никакой реакции, я сделаю проект. Я соорудил здоровенный двухметровый костюм розового хамелеона. Это был хамелеон, с шерстью, розовый, а внутри – человек. И хамелеон появлялся в общественные местах, где что-то происходило, что все видели, но никто, типа, не замечал.
Если кто-то умирал у нас под носом на улице, и никто не останавливался, там появлялся хамелеон и начинал фотографировать. Я думал, что фотографирующий хамелеон сможет привлечь внимание к человеческому безразличию. И ничего не получилось. Это проект, который не сработал.
Как ты справляешься с неудачами?
Я расстраиваюсь. А потом справляюсь.
Франко Хуллер, из серии "Sinfonia di una città"
Больше работ из этой серии смотрите на сайте автора: www.frankohuller.com
Что ты можешь сказать о чешской фотографии?
Если говорить с туристической точки зрения, то все в Чехии любят Саудека. И это кое-что говорит о нашем времени, знаете ли. Не хочу в это углубляться, но... По-моему уже ясно, что я не влюблен в Саудека по уши. Саудек очень прост, это игра, которая тебе понятна после второй фотографии.
Есть несколько других фотографов, которых я знаю, по большей части – молодые и неизвестные. Вероятно, поэтому они мне и кажутся интересными. Но это все.
Кроме розового хамелеона, как ты включаешь Прагу в свою работу?
Я делаю фотографии. У меня есть к Чехии определенное вуайеристическое отношение. Это очень интересное место с очень интересными людьми. Кафе, где мы сейчас с вами сидим – здесь я делаю большинство фотографий. Обычно я сижу за одним из тех столов с видом на улицу. Здесь идеальный свет днем, где-то в районе 2-х, 3-х часов пополудни. И это дает тебе потрясающий вид, одновременно на улицу и на людей внутри. У тебя есть зеркала здесь, и на другой стороне у тебя есть люди, плюс вон там – трамвайная остановка. Поэтому я сделал огромное количество фотографий людей в трамвае, просто сидя за столом и потягивая пиво. Это мое отношение, мой способ включать Прагу в свою работу.
Я знаю, может быть это слишком расслабленный подход к Праге – просто наблюдать за ней и делать фотографии. Но я им вдохновлюясь, он придает мне сил, мне хорошо и это чувство не проходит.
В Праге можно найти странные вещи, причудливые точки зрения. Они здесь влюблены в то, что они называют Первой Республикой. Никто не вправе касаться Первой Республики. Никто, никогда. Это период величия Чехии, когда Чехия занимала деньги самой Австрии. Это была Чешская Республика. Здесь была киноиндустрия тогда. Это было замечательно. Культурная сторона Чехии была замечательной. Театр, культура были потрясающими! И они были богаты. Вот такая вот пропасть между тем, что было, и что стало. Если спросить их о золотом периоде, они сразу вспомнят Первую Ресублику. Здесь полно открывшихся заведений с названиями типа “Бистро Богемия” и тому подобное. Когда они ищут красоту, они находят ее в 20-х. Сейчас 20-е здесь повсюду. Потому что им нравится то время, и они выставляют его напоказ. Есть еще одно прекрасное место, которое называется “Кафе Лувр”, с такой же атмосферой, как здесь. Оно прямо в центре, 10 минут отсюда. Оно как будто из 20-х или 30-х. Официанты нарядно одеты, торты большие, люди улыбаются, мебель хороша. Еще есть кафе “Кубиста” - единственный пример архитектуры кубизма в Чехии. С определенной точки зрения, все это выглядит как фальшивый парк развлечений. Фальшивый, но прекрасный.
Я помню, в первый год моей жизни здесь, я жил в районе Karlín, он в той части Праги (Франко делает жест рукой в сторону окна – FIX). И я жил здесь, наверно, только два месяца. Я пришел домой однажды вечером, а жил я этаже на 3-м, 4-м, что-то в этом духе. И я взглянул в окно на соседний дом. Все было чисто, покрашено, только после ремонта, дом был новый и предназначался людям класса повыше, и его окно было прямо передо мной. А на окне, висел привязанный за ноги фазан. Когда-то в этих местах это было нормой. Ты вешал убитых фазанов прямо за окно, во-первых для охлаждения, а во вторых, чтобы показать как ты охренительно богат. Больше фазанов висит – больше люди понимают. Мне кажется, это довольно сюрреалистичным видеть все это у себя за окном в Karlín. Этот сюрреалистичный дух я продолжаю находить вокруг. У них все еще есть эта странная смесь чешских традиций и проявляющейся новой Праги. И это все плохо сочетается, но забавно выглядит.
А какие-то следы коммунизма здесь остались?
Есть большая разница между этой страной и другими посткоммунистическими странами. В Германии, например, кажется, что после падения Берлинской Стены, они стали как-то использовать эту старую Германию. Они стали играть с ней в игры. Устраивать дискотеки в старых коммунистических зданиях, в общем – играть. Они взяли в новую историю частичку своей старой истории. Может быть, играя с ней в игры. Но по крайней мере, они от нее не избавлялись.
Здесь... Все, что было здесь до 89-го года, исчезло. Нужно уехать из Праги, чтобы что-то найти. Если сесть на автобус и поехать туда (Франко показывает рукой направлении предполагаемого движения - FIX), то через полчаса увидишь “Панелаки”, как их называют. Такие большие, очень грубые панельные дома, этажей в 50. Тогда ты понимаешь, что здесь было до 89-го.
Но кроме этого, гулять по Праге – все равно, что гулять по Вене. Они все здесь глубоко стыдятся своего прошлого. И они о нем не вспоминают, даже шутки ради. Это удивительно. Я это понял, когда начал работать с дизайном упаковок. У тебя есть какие-то идеи, ну знаете там, про упаковку, ты их предлагаешь, и тебе все время отказывают, потому что им что-то чем-то напомнило 80-е. Моя личная точка зрения “Охренеть, это ж винтаж, это круто!”. Я итальянец, мне нравится такое дерьмо. Если это что-то, что напоминает мне про 60-е - “Это модно!”, это не запрещено. Здесь – это запрещено. Здесь это все запрятано в чулан.
Думаешь, оно выйдет из чулана когда-нибудь?
Я надеюсь. Ну ладно вам, время летит, люди умирают... Оно выйдет. Но сегодня... Вот прямо тут, перед нами раньше стояла статуя Сталина, а теперь здесь метроном. И они учат, что такое метроном, и что он значит и т.д. и т.п. Но метроном здесь, потому что Сталина здесь больше нет. Только поэтому.
Можешь напоследок дать совет начинающим фотографам?
Держите камеру при себе. Держите ее при себе... Вообще, понятия не имею. Ребята, мир огромен, люди все такие разные. Причин, по которым люди занимаются искусством так много.
Я понятия не имею, что посоветовать молодым фотографам. И знаете, это даже здорово. Ты занимаешься чем-то, это может быть фотография, или рисование – и это безумно здорово, что годы идут, а ты все равно ни черта в этом не понимаешь.
И это ужасно, когда все наоборот. Ужасно, когда ты думаешь, что все освоил. Если это случается... Это каким-то образом приключилось со мной и с рисованием. Знаете, ты рисуешь 15 лет, 20 лет, и ты до сих пор ждешь, что работа выпрыгнет на тебя с холста и поведет тебя в неожиданном направлении. Так происходит, когда ты только начинаешь рисовать. Дайте ребенку акварель и эффект настолько сногсшибателен, что ребенок делает так: “Вау! Это я сделал? Я больше эту штуку не трогаю. Тут все готово!”. И через 20 лет ты все еще ждешь чего-то подобного. Но ни хрена не происходит! То же пятно, что и вчера, знаете ли. Оно может и поменялось, но... Это особый дар - не переставать восхищаться тем, что делаешь.
С Франко беседовали: Анна Прыткова, Михаил и Ольга Бушковы, Виктор Петренко
